О проблеме отцов и детей в современном мире

О проблеме «отцов и детей» в современном мире

О проблеме «отцов и детей» чаще всего мы, взрослые, задумываемся тогда, когда наши дети перестают поступать так, как нам хочется. Мечтая воспитать в своем ребенке личность, мы едва не падаем в обморок, лишь только он начинает себя проявлять. Тогда мы обращаемся за помощью к друзьям, соседям, педагогам или психологам, не понимая, что проблему эту создаем сами с того момента, когда наш любимец появляется на свет.

Давайте вместе вспомним, как растили ребенка наши предки. Наверное, нам есть чему у них поучиться. Ведь еще сто-двести лет назад отец и мать были для человека непререкаемым авторитетом на протяжении всей жизни. Понятия «Дом для престарелых» просто не существовало. Никому не приходило в голову выбросить состарившихся родителей на улицу или желать им смерти из-за квадратных метров жилой площади. Так что же изменил в своей жизни «человек разумный», от чего, складывавшегося веками, отказался, приблизив себя к пропасти непонимания?

В старой русской семье дитя воспитывалось чаще бабушками, а не мамами. Не потому ли, что жизненного опыта, мудрости житейской у них много больше, чем у молодых родителей? После того как «любая кухарка» оказалась способной управлять государством, воспитывать детей тоже стало считаться делом нехитрым. Чтобы водить машину, нужно выучиться, получить права; чтобы работать учителем, врачом, экономистом, необходимо закончить высшее учебное заведение, пройти практику, постоянно повышать квалификацию; чтобы стать воспитателем своего ребенка, сегодня ничего не нужно. Разве что его родить. И бабушки, к сожалению, учить этому искусству своих чад не хотят, чаще всего живут от детей и внуков отдельно, в гости ходят редко, так как предпочитают «работать, пока хватит сил». Желая сохранить таким образом свою независимость от детей и внуков, они не замечают, как постепенно становятся непонимаемыми, а затем и просто одинокими.

Еще совсем недавно бабушки (а порой и мамы) пели своему любимому чаду колыбельные песни, сказывали сказки. И ребенок, будучи полуголодным, причмокивая губами вместо материнской груди смоченный в молоке кусочек тряпицы, слыша нежный голос, напевно о чем-то рассказывающий, вдруг замолкал. Малыш не понимал еще слов, составлявших песню; не знал ничего об окружающем мире, но, слыша волшебную поэтическую речь, замолкал, очарованный ею. Вероятно, это был именно тот язык, который новый человек не мог не услышать. Не с ним ли вместе упустили мы ниточку, связывающую нас с нашими детьми?

Кто сегодня может на ночь рассказать (именно рассказать, не прочесть!) ребенку сказку? Да так, чтобы она лилась плавно, складывалась в таинственный мотив. Много ли слышат наши дети колыбельных песен? Приучая ребенка спать в отдельной комнате, пусть и заполненной яркими игрушками, мы изолируем его, учим жить отдельно от нас. Ненамеренно преувеличивая важность самостоятельности, мы исключаем себя из его жизни, а потом прилагаем максимум усилий, чтобы вернуть то, от чего сами отказались.

Отдавая ребенка в детский сад, мы преследуем благую цель – познакомить маленького человека с окружающими его людьми, научить жить в обществе. Это важно, необходимо. Но, едва приняв ребенка из рук воспитателя, мы должны окружить его такой любовью и нежностью, чтобы ребенок почувствовал (понимание придет позже), что идти домой – это праздник. Даже если ты только что был в раю.

Особый разговор – о папах. Часто приходится слышать, что такой-сякой отец не принимает участия в воспитании детей. Об этом говорят подруге, соседке, учителю в школе, когда возникает необходимость найти виноватого в том, что ребенок делает что-то не так.. Эти отнюдь не поэтические речи часто слышит нерадивый воспитанник. О каком уважении к отцу, к старшим может идти речь, если не исключена возможность говорить о главе семьи пренебрежительно и даже агрессивно?

Мужчина - прежде всего добытчик. Даже если он не читает ребенку сказок, не целует его пухлые щечки, его авторитет должен быть непререкаемым. В семье, где не считаются с сильным мужчиной, намеренно подчеркивая его слабости, никогда мальчик не станет достойным мужем. Стена непонимания, которую женщина так бездумно сооружает между отцом и детьми, в какой-то момент непременно окажется непреодолимым препятствием для нее самой. Причем, в отношениях как с ребенком, так и с мужем.

Мало кому из детей военного и послевоенного времени довелось получить достойное образование, даже просто окончить школу: нужно было работать наравне с взрослыми, чтобы младшие дети в семье не умерли от голода. Если кого-то отец отпускал в школу, это воспринималось как награда за послушание и старание к учению. Сегодня возможность учиться есть у каждого. Зато возможность заработать большие деньги имеют не все. Потому ценности сместились. И ребенок, изначально мечтавший о школе как о неком неизведанном, таинственном мире, слыша постоянные упреки в том, сколько потрачено на него денег, перестает любить школу, еще не ступив на ее порог.

А родители требуют, чтобы любил, чтобы хорошо учился, чтобы вел себя как надо. Папе и маме очень хочется идеального ребенка. Только ведь ребенок не виноват в том, что он не идеален. В неудачах своих он все еще ищет поддержки у родителей, но натыкается на полное непонимание – оскорбления, упреки сопровождают его на протяжении всей школьной жизни. И потому, выпускаясь в жизнь взрослую, он думает только об одном – куда бы уйти, чтобы почувствовать себя человеком, полноценным и достойным уважения.

И уйдет. И, возможно, в своем завтрашнем дне не найдет места «отцам». Да только кого винить, если они сами, отказавшись от многих жизненных ценностей своих предков, забыли об их уроках?

Сегодня мы вновь пытаемся изобретать велосипед в поисках новых методов воздействия на «неблагодарную молодежь», позабыв в пустой суете о том, что метод этот только один и он давно найден – детей нужно просто любить! Любить в момент успеха и неудачи, радости и печали. Бабушки, дедушки, мамы, папы могут дать ребенку столько любви, что потом, в момент нахлынувшего вдруг на них одиночества, тепла ее хватит на всех.

Уроки.

Дождь. Грязь. Слякоть. Кошки не хотят мочить лапы в уже холодных лужах, а потому забираются ко мне в душу и скребут, скребут, словно пытаются найти там что-то, чего уже давно нет. Мне тоже не хочется мочить свои дорогие сапоги, и я любуюсь осенью из окна. Почему-то (видимо, из солидарности) силюсь заплакать. Ищу повод. Вспоминаю давнюю любовь, которой в сущности и не было, рисую банальную киношную сцену прощания и наслаждаюсь собственной болью. Только слез почему-то нет, лишь осадок на душе. То ли оттого, что со слезами ничего не получилось, то ли от этих упрямых кошек, которые, несмотря ни на что, продолжают скрести. И я даже слышу этот противный звук от лап, закапывающих что-то в моей душе. Ловлю себя на мысли, что и мне самой хочется избавиться от этого «что-то», но Богу угодно, чтобы помнила.

Как славно начинался этот день. Проснувшись рано утром от не по-осеннему ослепительного солнечного света, заполнившего все уголки нашего гнездышка, мы сразу решили – идем гулять. Мы летали по комнатам, совершенно друг другу не мешая ни в маленькой ванной, ни в игрушечной спальне. А кухню и вовсе миновали: для чего нам завтрак, коль душа просится летать, ибо в ней весна, которая по календарю давно уже прошла.

- Мама, я надену розовое платье! – сообщил мне задорный, ликующий голос дочери.

И тут что-то произошло. Моя душа грохнулась с небес прямо на этот темно-коричневый линолеум; вероятно, ушибленная, воспротивилась:

- Нет!

Сейчас я понимаю, что все и началось-то именно с этого «нет», но тогда мне казалось, что ничего правильнее, логичнее я сказать не могла. Как можно надеть платье, предназначенное для утренника?! Мыслимо ли отправиться потом на праздник в уже поношенном наряде: могут подумать, что у нас нового нет! И я говорю все это своим ровным учительским голосом, глядя тебе прямо в глаза. Я вижу, как рушится в них целый мир, как разбивается красивая мечта о нашем празднике… Я все вижу, но разве можно меня остановить, когда я думаю, что права. И я упиваюсь правильностью своей речи – я воспитываю!

Думается мне, ты и половины умных слов моих не поняла тогда, только для меня это не было главным: я не искала понимания, я учила… А твои глаза сначала потемнели, потом в них что-то блеснуло, и я услышала:

- Нет!

Я даже не помню, на какую из моих фраз ты бросила это «нет!», потому что и это не было для меня важно; я вовсе не желала разбираться в сути спора, необходимо было лишь подавить мятеж, и тут все средства хороши. Я говорила жестко и громко. Ты сначала что-то лепетала в ответ, потом нахмурила лоб и замолчала: ты уже тогда все поняла. А я, такая взрослая, имеющая высшее педагогическое образование, чтобы не проиграть бой, решила воспользоваться нокаутом и бросила тебе в лицо:

- Если что-то не нравится, иди на улицу и ищи себе другую мать. Мне такой непослушный ребенок не нужен.

И ты пошла. И, вытирая слезы, стала застегивать своими тоненькими дрожащими пальчиками сандалии. Сердце вдруг запрыгало где-то внутри меня, как будто пытаясь разбудить во мне что-то человеческое. Но я стояла в позе и ждала, когда же мне споют эту фальшивую ноту: «Больше не буду».

И вдруг ты (опять ты, не я), покончив наконец со второй застежкой, подняла на меня глаза… В них не было ни злобы, ни упрямства. Это был взгляд человека, потерявшего вдруг все, весь мир…

Милая, славная моя девочка, хрупкий, нежный ребенок, ты спишь сейчас в своей мягкой постели; отдыхают на безмятежном лице уставшие ресницы, по теплым детским губам порхает улыбка. Ты все простила и забыла. Поверив моим объятиям и слезам больше, чем громким словам, ты с радостью приняла меня обратно в свой мир.

Я гляжу на тебя, и из души уходит осень. И совсем не хочется возвращаться к окну, о чем-то думать, о ком-то вспоминать. И уже сквозь сон слышу, как где-то, словно убаюкивая, мурлыкает кот. Где?